Воспоминания о 22 июня

Вспоминает В. В. Исаев, инструктор Чугуевского авиационного училища

На заре меня разбудил отдаленный, неясный гул. Он быстро приближался, нарастал, становился все гуще, мощнее. В оконных рамах жалобно зазвенели стекла. Со сна мне почудилось, что началось землетрясение.

Над территорией училища прозвучал сигнал боевой тревоги. Смутно догадываясь о случившемся, вместе со своим отделением я выбежал во двор. Быстро рассветало. Первые лучи яркого июньского солнца осветили армаду самолетов, заполнивших небо. В безупречном строю, будто на воздушном параде, группами по 27 машин, держа курс на восток, в глубь советской территории, шли двухмоторные бомбардировщики Ю-88 и Хе-111. На машинах явственно темнели опознавательные кресты. Эти бомбардировщики были знакомы нам по альбомам силуэтов немецких самолетов и самолетов союзных Германии государств. Несмотря однако на полную очевидность вражеского вторжения, многие из нас все еще не верили в то, что гитлеровцы, вероломно нарушив недавно подписанный договор о ненападении, развязали войну против Советской страны.

С секунды на секунду можно было ожидать бомбовой удар по училищу, по нашему аэродрому. Но самолеты шли мимо, и это вызывало самые противоречивые толки.

Позже стало известно, что в первые же часы войны фашисты подвергли варварской бомбардировке целый ряд мирных советских городов. Смертоносный груз, который пронесли над нашими головами фашистские стервятники, был уготован для столицы Советской Украины.

Сбросив бомбы на Киев, немецкие бомбардировщики, эскортируемые «мессершмиттами» все в том же непогрешимом строю, по той же воздушной дороге, но теперь в противоположном направлении, возвращались на свои аэродромы, чтобы принять на борт очередной груз бомб и продолжить разбойничью работу.

Мы с болью смотрели в наше родное небо, где бесчинствовала фашистская авиация. Советские самолеты в воздухе не появлялись. Где-то на городских окраинах глухо постреливали зенитные пушки и пулеметы, но их редкий огонь не причинял вреда вражеским самолетам.

И тем большей была наша радость, когда во второй половине дня со стороны солнца, из-за белесых перистых облаков вынырнул краснозвёздный истребитель И-16 и храбро устремился наперерез отбомбившимся «хейнкелям», прикрываемым девяткой «мессеров». Не обращая внимания на «ястребка», «мессершмитты» продолжали выполнять боевую задачу — сопровождать бомбардировщики, которые шли на заданной скорости по своему курсу. Скорость эта не была максимальной для «хейнкелей», и тем самым бомбардировщики как бы привязывали к себе невидимыми нитями охранявших их быстроходных истребителей.

Этим не преминул воспользоваться советский летчик. В бой он шёл на полном газу; расстояние между его одинокой машиной и фашистскими самолетами быстро сокращалось. Еще несколько секунд, и «хейнкели», как и сами «мессершмитты», окажутся в зоне огня советского истребителя. И тогда тройка «мессеров», видимо, связавшись предварительно друг с другом по радио, отвалила от бомбардировщиков, сделала боевой разворот и, набирая одновременно скорость и высоту, пошла на сближение с нашим истребителем. Тот ударил по фашистам из пулемета, и головной «месершмитт» как-то странно клюнул носом, задымился и, быстро теряя высоту, стал уходить на запад.

Курсанты, наблюдавшие бой советского истребителя с тремя «мессерами», восхищенно зааплодировали, закричали «ура», в воздух полетели фуражки и пилотки.

Между тем оставшиеся без ведущего фашистские летчики не растерялись. В считанные мгновенья они зашли в хвост тихоходному, слабо защищенному и совершенно беспомощному в сложившейся новой ситуации И-16. Прикрыть его было некому. Глухо хлопнули пушки, сухо затрещали пулеметы, прошив небо сверкнувшими на солнце трассирующими пулями. Оставляя позади себя шлейф черного дыма, полыхая желтым пламенем, наш «ястребок» камнем пошел к земле. На всякий случай немцы выпустили ещё несколько пулеметных очередей по гибнущему самолету и затем догнали свою группу.

Мой курсант, Николай Пашун, дюжий, невозмутимо спокойный парень, которого, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, с побелевшим от гнева лицом проводил взглядом гитлеровские самолеты и, обращаясь ко мне, сказал:

— Нет сил, сержант, такое видеть!

Вспоминает И. И. Гейбо, заместитель командира полка 46-го ИАП, ЗапВО

По субботам, после окончания полетов, мне, как исполняющеему обязанности командира полка, было предоставлено право отпускать до четверти летного состава на зимние квартиры — отдохнуть, повидаться с семьями. До сих пор не знаю, почему на этот раз я решил задержать увольнение до утра. В предчувствия не верю, указаний никаких не поступало. И все же сделал я именно так. Тут, видимо, повлияло многое: и общая тревожная обстановка тех дней, и происшествие с Шалуновым, и, может быть, даже желание не ударить в грязь лицом перед прибытием Подгорного.

Летчики, конечно, ворчали, все старались выяснить, что да почему. Я отшучивался, отговаривался, но решения своего менять не стал.

Ночь выдалась тихая, светлая. На чистом небе спокойно струился Млечный путь. Неумолчно стрекотали степные сверчки.

Я покурил перед сном у палатки. Мысли, как я их ни сдерживал, все время забегали вперед, в отпуск. Свет в палатке сначала горел, очевидно, комиссар, с которым мы жили здесь вместе, по своему обыкновению читал перед сном, потом потух. В других палатках уже давно спали, стихли все разговоры. Только дневальный, поскрипывая сапогами, прохаживался по передней линейке. Я глубоко вдохнул свежий, напоенный ароматом трав и деревьев воздух и потихоньку, чтобы не потревожить Трифонова, улегся в постель.

Заснул почти сразу и спал крепко. Внезапно ночную тишину прорезал телефонный звонок. Не открывая глаз, машинально схватил трубку аппарата, стоявшего у изголовья на тумбочке.

— Гейбо? — узнал я голос командира нашей дивизии полковника Зыканова.

— Так точно, капитан Гейбо.

— Как идут дела?

Вопрос немного озадачил меня. Потому ответил с некоторой заминкой:

— Товарищ полковник, полк находится на отдыхе.

— Сколько летчиков отпустил на зимние?

— Никого не отпустил, товарищ полковник.

В трубке установилась тишина, только что-то потрескивало. Потом командир дивизии произнес одно слово:

— Молодец!

И тут же повесил трубку.

Я еще держал свою трубку у уха, когда закашлял, заворочался комиссар. Зажигая свет, я взглянул на часы: без десяти три.

— Комдив? — коротко спросил Трифонов.

— Да. Интересовался, сколько летчиков я отпустил. Похвалил, что никого.

— Ничего больше не говорил?

— Ничего. Странно, чего это он?

— Может, не спится. Да мало ли что... Давай спать.

Мы затихли, потушили свет. Прерванный сон возвращался с трудом. Наконец я стал понемногу подремывать, но тут снова ожил телефонный аппарат. Чертыхнувшись, взял трубку. Снова комдив.

— Объявите полку боевую тревогу. Если появятся немецкие самолеты — сбивать!

В телефоне взвякнуло, и разговор прервался.

— Как сбивать? — заволновался я. — Повторите, товарищ полковник! Не выдворять, а сбивать?

Но трубка молчала. Свет снова зажегся, комиссар встал и начал быстро одеваться.

— Что там? — спросил он.

— Боевая тревога, — ответил я.

Было около четырех часов утра 22 июня 1941 года. Пронзительное, душу выматывающее завывание полевой сирены мгновенно подняло лагерь на ноги. Через пятнадцать минут пришли доклады, что все четыре авиаэскадрильи приведены в полную боевую готовность. И я, да и все летчики были уверены, что это очередная учебная тревога, какими за последнее время нас просто замучили.

Примерно в 4 часа 15 минут от постов ВНОС, которые вели постоянное наблюдение за воздушным пространством, поступило сообщение, что четыре двухмоторных самолета на малой высоте идут курсом на восток. В воздух по заведенному порядку поднялось дежурное звено старшего лейтенанта Клименко.

— Знаешь, комиссар, — сказал я Трифонову, — полечу-ка сам. А то видишь, мгла опускается, как бы чего-нибудь опять, вроде Шалунова, не напутали. Сам разберусь, что за самолеты. А ты тут командуй.

Вскоре я уже догонял звено Клименко на своем И-16. Приблизившись, подал сигнал: «Пристроиться ко мне и следовать за мной». Бросил взгляд на аэродром. На краю летного поля резко выделялась длинная белая стрела. Она указывала направление на перехват неизвестных самолетов.

Пока летели, я пытался разобраться в обстановке. Наверняка это свои самолеты, их пустили для проверки бдительности постов наблюдения и боевой готовности истребителей, их способности перехватить и уничтожить, в случае необходимости, противника. Что ж, покажем свое умение! Я прибавил газу, мой самолет стремительно двигался в нужном направлении.

Прошло чуть меньше минуты, и впереди, немного ниже, в правом пеленге, появились две пары больших самолетов. Так, будем действовать грамотно, как в настоящем бою. Ведь наверняка за нашей схваткой наблюдает посредник.

Дал полный газ, круто набирая высоту, занял исходное положение для атаки. И тут у меня в груди похолодело. Передо мною — четыре двухмоторных бомбардировщика с черными крестами на крыльях. Я даже губу себе закусил. Да ведь это «юнкерсы»! Германские бомбардировщики Ю-88! Что же делать?

Думаю, что никогда больше, ни раньше, ни потом, мне не приходилось принимать такое трудное решение. Мысли у меня бежали стремительно, меняя одна другую. Отчего Ю-88 здесь в такую рань? Идут спокойно, на нас даже внимания не обращают. Но ведь приказано: сбивать! А договор о ненападении? А если это провокация? А вдруг из-за моих опрометчивых действий начнется война? Все эти мысли не приходили одна за другой, постепенно, а нахлынули разом, сплетаясь в пульсирующий клубок.

Усилием воли я взял себя в руки. Стиснул зубы, крепче сжал ручку управления и рычаг газа. «Ты — командир, — сказал я себе. — Ты не имеешь права растеряться. Ты обязан быстро и правильно оценить обстановку и дать боевой приказ».

И еще я подумал о том, что эти четыре немецких «юнкерса» до отказа набиты бомбами. Они несут смерть и разрушение на нашу землю. А там, на мирной пока что земле, спокойно спит моя жена, баюкая маленького сына, спят дети, жены и матери ребят из звена Клименко...

И как последняя капля возникла еще одна мысль: «Сегодня воскресенье, а по воскресеньям у немцев учебных полетов не бывает».

Выходит, война? Да, война!

«Атакую, прикройте!» — подал я сигнал своим. Быстрый маневр — и в центре перекрестья прицела ведущий Ю-88. Нажимаю на гашетку пулеметов ШКАС.

Трассирующие пули вспарывают фюзеляж вражеского самолета, он как-то нехотя кренится, делает оборот и устремляется к земле. С места его падения вздымается яркое пламя, к небу тянется столб черного дыма.

Бросаю взгляд на бортовые часы: 4 часа 20 минут утра. Надо поскорее возвращаться на аэродром, выяснять обстановку. А с остальными «юнкерсами» справится звено Клименко.

Сделав круг, направил свой И-16 на видневшиеся вдали на горизонте лагерные палатки. Руки и ноги автоматически делали привычное дело, а голова была занята другим. «Неужели все-таки война? Третья для меня?» Два с половиной месяца на Халхин-Голе и почти два месяца на Карельском перешейке — мне они показались бесконечными. А на этот раз сколько будет? Полгода? Год? Скорее всего, год, вряд ли дольше. «Ну, год выдержим», — решил я и, успокаиваясь, повел свой «ястребок» на посадку.

Зарулил поближе к КП, вылез из самолета. Снял парашют, положил его на крыло. Посмотрел туда, где все еще тянулся к небу столб дыма. Наверху, на уровне облаков, он расползался по сторонам, образуя темно-серое пятно. Похоже было, будто на чистую лазурную гладь кто-то медленно льет грязную болотную воду...

Подошли начальник штаба и комиссар. Закурили. Помолчали.

Утро, как и ночь, выдалось на редкость тихое. На листву и травы успела выпасть обильная роса, под лучами встающего солнца она сверкала и переливалась. Все словно застыло, ни ветерка, только чуть веяло свежестью. Я оглядел буйную зелень, окружавшую летное поле, простиравшиеся к горизонту густые хлеба, обещавшие богатый урожай, и как-то особенно отчетливо, до боли ясно осознал, как прекрасна и благодатна могучая наша Родина. И снова защемило сердце при мысли о том, какие испытания ждут нас в ближайшие дни, месяцы, а может, и годы.

Повернулся к начальнику штаба:

— Доложите в дивизию, что у нас тут произошло.

Тот только развел руками:

— Несколько раз пытался установить связь — никакого результата. Телефон и телеграф не работают, а радиостанция штаба дивизии на вызов не отвечает.

Вот тебе на! Положение совсем осложнилось. Тем временем на места своих стоянок заруливали истребители дежурного звена. Сам Клименко уже бежал к нам, придерживая болтавшийся планшет. За несколько метров он, строго по уставу, перешел на строевой шаг, четко вскинул руку к шлему. Лицо у него раскраснелось, глаза возбужденно горели.

— Товарищ капитан, дежурное звено поставленную задачу выполнило. Сбито два «юнкерса», одному удалось скрыться. Вести преследование за границей я не стал.

— И правильно сделал, — сердито ответил я. — Нечего по заграницам болтаться...

Сердился я, конечно, не на Клименко, он действовал грамотно и четко. Меня выводила из равновесия неясность обстановки. Что это, в конце-то концов? Если война — значит, будем воевать. А если?.. Да нет, все-таки война. Что ж, летчики к такому обороту событий готовы.

Полк, которым я временно командовал, состоял в основном из комсомольцев и молодых коммунистов. Мне только исполнилось тридцать, а я оказался чуть ли не самым старым. Разве что командир звена старший лейтенант Иван Иванович Иванов успел родиться чуть раньше. Даже командир, Подгорный, был моложе не то на год, не то на два.

Подготовлены были летчики, несмотря на молодость, превосходно. Некоторые из них, как я уже упоминал, успели повоевать на Халхин-Голе, а кое-кто и на Карельском перешейке. Техника пилотирования, знание материальной части, физическая подготовка, стрельба по наземным и воздушным целям — по всем этим дисциплинам полку были выставлены высокие оценки в недавнем акте инспекторской проверки, подписанном генералом Федором Яковлевичем Фаллалеевым. Коллектив образовался дружный, сплоченный, веселье и молодой задор — а это в боевой обстановке вещи немаловажные — били через край.

— Получается, комиссар, — обратился я к Трифонову, — будем воевать?

— Будем!

— Тогда вы с начштаба организуете охрану и боевое обеспечение полетов, а я — в воздух. Там сейчас всего труднее.

Действительно, после первой группы «юнкерсов» немецкие самолеты пошли волнами. Работы хватало всем. С мест стоянок один за другим выруливали истребители и, не задерживаясь, поднимались в небо. Другие, возвращаясь из боя, заруливали на заправку. Летчики, сняв парашюты, поторапливали механиков и техников. Над недавно еще тихой землей разносился непрерывный гул моторов, рвали воздух пулеметные очереди.

После второго или третьего вылета я вылез из кабины, лег на спину. Смотрел в небо, покусывая горьковатую травинку, пока техник с мотористом заливали горючее и пополняли боекомплект. Внезапно на полной скорости к моему самолету подлетела черная «эмка». Лихо затормозила, подняв рыжую пыль. Из машины вышел Иван Дмитриевич Подгорный. Высокий, стройный, в хорошо подогнанной форме. Лицо загорелое, мужественное, брови вразлет. Но в глазах тревога и озабоченность.

Я вскочил, обрадовался, даже, честно говоря, почувствовал облегчение: наконец-то прибыл командир, с которым мы не виделись больше двух месяцев.

Иван Дмитриевич славился своей чуткостью, вежливостью. Он никогда не повышал голоса, ко всем обращался на «вы». Мы с ним, как я уже говорил, хорошо узнали друг друга еще на Халхин-Голе, где он командовал 6-й авиаэскадрильей нашего полка, а я был заместителем командира 5-й. Там его наградили советским и монгольским орденами. Свой авторитет в полку он поддерживал не разносами и нагоняями, а ровной, справедливой требовательностью, личным примером в боевой и летной подготовке.

Всегда скупой на слова, сейчас Подгорный тоже не стал говорить много.

— Вы, Иосиф Иванович, продолжайте вводить в бой необстрелянную молодежь, а я займусь организацией вылетов. — Помолчал, добавил: — В воздухе будьте повнимательнее.

Он коротко козырнул, не донеся руку до виска, стал на подножку «эмки» и, держась рукой за переднюю дверцу, умчался в сторону КП. Я оглянулся на техника: готов ли самолет? Ответить тот не успел, ибо послышались крики:

— Воздух!.. Воздух!..

Четверка «мессершмиттов» на высоте шестьсот-семьсот метров пронеслась над аэродромом с запада на восток. Пройдя над летным полем, она дружно перешла в набор высоты, а потом одна пара сделала левый, другая — правый разворот, и они зависли над нашим лагерем. В тот же момент из-за деревни на бреющем полете вынырнули четыре двухмоторных Ю-88.

Я рванулся к обочине летного поля, бросился в заросшую травой водоотводную канаву. Уже лежа, увидел, как из-под брюха каждого бомбардировщика посыпались бомбы. Скорее всего, это были «сотки», то есть стокилограммовые фугасы. Эхо взрывов резко и больно отзывалось в барабанной перепонке. Вместе с бомбами «юнкерсы» сбрасывали и прыгающие «ракушки» — взрывные устройства осколочного действия, предназначенные для поражения живой силы.

Так в первый раз я испытал, что такое бомбежка. Хуже этого на войне вряд ли что вспомнишь. В бою — там хоть у тебя есть возможность действовать, сражаться, мериться силой с противником, А здесь... Только и остается что лежать да гадать: попадет — не попадет. Конечно, был и страх, но сильнее и жарче жгли сердце обида и горечь. Как же так, я лежу на своей земле, а фашисты хозяйничают, не давая мне даже головы поднять? Нет, только бить их, бить без пощады, не давая ни сна, ни отдыха!

Около одиннадцати дня Подгорный вызвал меня на КП. Он заметно осунулся за эти немногие часы. Губы поджаты, сапоги и козырек фуражки помутнели от пыли.

— Иосиф Иванович, вам задание. Очень важное. Надо скрытно проникнуть к границе и разведать, что там делается.

— Есть, товарищ майор!

— Если там немецкие войска — одно, если нет — другое. Возможно, все же провокация... — После паузы невесело улыбнулся. — А Черное море пока все же отложим.

На бреющем полете, чуть не цепляя крыльями ветки деревьев, я направился в сторону границы. Уже на подходе к приграничной полосе в глаза мне бросилось множество колонн, тянувшихся на восток. Танки, артиллерия, автомашины и мотоциклы шли сплошным потоком. Пеших колонн я не заметил.

Развернулся, прибавил скорости, приграничная зона осталась позади. Немного набрав высоты, уточнил, где нахожусь, взял курс на свой аэродром. Подумал о семье. Как они там? Их, наверное, уже увозят подальше от границы, на восток. Трудно им, бедным, придется, особенно Тасе — одной, да с маленьким сыном на руках. Увижу ли я их когда-нибудь?

И опять защемило сердце. Вспомнилось, как в последний раз жена провожала меня в лагеря. Сначала прижалась головой к груди, потом, стоя у дома с малышом на руках, долго махала рукой вослед уходящей «эмке»...

И-16 ровно шел по заданному курсу, привычно гудел мотор. Я летел, переполненный тяжелыми думами, не обращая внимания на окружающее.

Не знаю, что толкнуло меня оглянуться, но всю расслабленность с меня как ветром сдуло. Метрах в тридцати справа — «мессер».

«Вот и все, — мелькнуло в голове. — Отлетался, Иосиф».

Было совершенно ясно, что враг, подкравшись ко мне, теперь подгоняет мой самолет в перекрестье своего прицела. Я отчетливо различал торчащий из кока винта ствол пушки «Эрликон» и два пулеметных ствола, направленных точно на мою кабину. Не успею и пальцем шевельнуть, как из них выплеснутся бледно-желтые язычки пламени. А выстрелов мне уже не услышать...

Невыносимо смотреть в глаза собственной смерти. Но что это? «Мессершмитт», круто вздыбившись и открывая мне свое светлое брюхо, резко отвернул вправо и помчался на запад, к своим.

Всего меня заливало потом, к горлу подступала тошнота. Преодолевая слабость, я крепче сжал ручку управления, обругал себя вслух последними словами. «Нет! — сказал я себе, — так воевать нельзя! Так тебя, Иосиф, собьют в первом же бою, как младенца. Нет, забудь обо всем, никакой рассеянности, никакой беспечности. Иначе тебе крышка!»

Отчего же не сбил меня фашистский стервятник? Пожалел? Чушь! Правда, в начале войны гитлеровцы любили покуражиться над беззащитными, поиграть в кошки-мышки. Но, наигравшись, все равно сбивали. А я ведь был вооружен и мог дать отпор, оправившись от неожиданности. Скорее всего, или боеприпасы у фашиста кончились, или электроспуск оружия отказал. Словом, повезло мне, очень крупно повезло.

На аэродроме, только я сел, ко мне подошел комиссар полка. Сказал осипшим голосом:

— В двенадцать часов выступал Молотов. Сказал, что это война.

— Да я и сам это видел, — ответил я, с трудом расстегивая ремешок шлема.

— Чего это у тебя пальцы трясутся? — поинтересовался Трифонов.

— Вымотался, наверное. Сколько вылетов сделал,— отговорился я, вытирая мокрое лицо ладонью. — К тому же жара...